Как ей было тепло в этом доме! Тепло и грустно. Она все понимала, честное слово, все, кроме одного, главного: как же ее-то бросили? Вот Женя жарит яичницу (и отец жарил), вот, хмурясь, листает Димкин, весь в двойках, дневник (и отец листал, так же хмурясь, хотя у Гали двоек было поменьше) и вдруг уходит в ночь, в темноту, исчезает навеки. Галя смотрела на Женю с гневом и ужасом, он поднимал голову, виновато моргал: «Пошли к телику, а? По четвертой, говорят, интересное…»
Он позволял ей допоздна глазеть в телевизор, сам укладывал на диване спать и совал под подушку конфету («Смотри Дарье не проболтайся, убьет!»— как будто матери было не все равно), а утром провожал в школу. Он делал для Гали все, только не разрешал звонить домой, маме, и Галя знала — это потому, что мама сейчас плачет, а Света ее утешает.
Шли и шли бесконечные дни, складываясь в тоскливые недели и месяцы, а мать все сидела и ничего не делала, болела и не могла поправиться, и даже бабушка, наконец, испугалась. А Света — нет. Она сражалась за Дашу, как когда-то за мужа с его измученным студенческими столовками больным желудком, как за своих близнецов, когда они маялись бесконечными насморками и катарами. Она привозила смесь собственного приготовления и следила, чтоб Даша ела — какао и мед, жир и сахар — втолкнуть в себя столовую ложку этого адского зелья и запить почему-то холодной водой. Она велела Гале не валять дурака и учиться, подтянула по напрочь запущенному английскому. Она встретилась с Вадимом и сказала, чтоб он сгинул, не смел звонить, и он сгинул, перестал звонить, и Даше сразу стало легче.
А весной, когда почернел, съежился и стал колким снег и солнце холодно встало в бездонном небе, Света ввалилась однажды в дом рано утром, гордо потрясая коричневым хилым пакетиком:
— Хна, Дарья, иранская! Еле достала.
Она отправила Дашу в ванную мыть голову — Даша вяло сопротивлялась, — крикнула вслед, чтобы дали зубную щетку, и Галя с восторгом отдала свою, приготовила зеленую, вкусно пахнущую кашицу и намазала кашицей волосы, Дашины и свои. Полдня проходили они, закутав головы, как татарки.
— Правда татарки, — засмеялась Даша, посмотрев на себя в зеркало.
Галя замерла, услышав этот забытый смех, засуетилась, забегала между ванной и сервантом с бельем, подавая халаты и полотенца, пока Света мыла Даше голову.
— Ой, мамочка, какая ты стала красивая!
Даша нерешительно улыбнулась, провела рукой по влажным коричневым волосам.
— Красивая… Опять не седая, на том спасибо…
Она снова взглянула в зеркало — робко и удивленно, будто долго спала, а теперь проснулась, и вдруг сказала, что Света ее уморила и что она хочет есть. Последний раз Даша хотела есть год назад.
Летом они поехали в Прибалтику, к университетской своей Ирене. Галю оставили бабушке, близнецов бросили Женьке, хотя он пытался сопротивляться.
— Ничего, потерпишь, у тебя в конце концов отпуск — тридцать шесть дней, успеешь наплаваться! — крикнула Света, и он от неожиданности смирился.
Они вернулись загорелые и спокойные, переполненные балтийской здоровой свежестью, красивые особой, омытой морем бронзовой красотой. Даша прижала Галю к себе, сказала виновато и молодо:
— На будущий год поедем, доченька, вместе. Удивительная красота — дюны…
Галя закрыла глаза, вдыхая мамин родной запах, и жизнь началась снова.
— Слушай, Дань, что у тебя с Новым годом?
Даша смеется:
— У меня — вы. А у вас?
— А у нас — ты. Но не только…
Света делает паузу, но Даша молчит: знает, Света долго не выдержит.
— Что молчишь-то? — кричит Света в трубку: школа приучила говорить громко.
— А я жду, слушаю.
— Так вот. У Женьки, в светском их заведении, объявился такой мужик. Философ, представь себе, мудрено как-то связан с литературой, ну, это неважно. Женька говорит, очень даже ничего: не урод, не дурак, не сволочь.
— Слушай, это вдохновляет: при таких достоинствах — и не сволочь! А как насчет интеллекта? У мужиков нынче с ним слабовато…
— Погоди ты со своим интеллектом, я ж говорю — философ, там разберешься! И вообще усвой — для интеллекта существуют подруги, мужики совсем для другого, пойми наконец! Главное, не женат, разведен, детей даже нет, алиментов не платит.
— Детей, говоришь, нет? Это подозрительно, — развлекается Даша. — А кой ему годик?
— За пятьдесят, Даша, за пятьдесят, только совсем немного.
Даша вздыхает разочарованно. В ее теперешней жизни бывают разные встречи. Мужики до пятидесяти — куда ни шло, потом совсем плохо: ворчат и ноют, всем они недовольны, какие-то полинявшие и унылые, что-то там им недодали, чем-то обидели, ничего они не хотят и никуда их не вытащишь.
— Пора освободиться, в конце концов! — бушует тем временем Света: чувствует молчаливое Дашино сопротивление. — Нет, ты чокнутая! То страдала, что ушел твой болван Вадька, от попранной любви страдала, то маялась гордостью, теперь никто, видите ли, ей не нужен! А все из-за него, из-за Вадьки! Ну его ко всем чертям, Дарья! Его нет больше, понимаешь, нет. Он умер…
— Не надо, — тихо просит Даша. — Пускай живет.
— Пусть, — великодушно соглашается Света. — Только и ты живи тоже. Значит, так: Валерия этого на Новый год зовем, ты не выпендриваешься, никто ни к чему тебя не призывает, никто ни за кого не сватает, но Валерия, учти, зовем все-таки для тебя.
— А что, мы так и будем всю ночь вчетвером? — пугается Даша.
— Нет, не вчетвером, — сердится на ее испуг Света. — Приехал Игорь, на сей раз из Танзании, расскажет, как он там обучает великому и могучему, заодно новую супругу продемонстрирует…
— Игорь приехал? — ахает Даша. — Что ж сразу-то не сказала?
— Да не успела…
Игорь — их однокурсник и старый Дашин поклонник. Когда-то бегал за ней ужасно, но она влюбилась в Вадима, и Игорь с ходу женился, нарочно, Дарье назло — привел на вечер невзрачную какую-то девицу, представил: «Моя жена», — и между прочим, Даша расстроилась. С тех давних пор Игорь объездил полсвета, сменил в промежутках между командировками двух жен: нервы там, за границей, расходятся — два года лицом к лицу, на пятачке колонии. В бывших семьях растет по сыну, Игорь за ними присматривает, из жаркого своего далека.
Все эти годы, вынырнув из очередной экзотики, обязательно являлся к Свете, дарил страшноватые сувениры — африканского божка, например, черного, как южная ночь. Димка как уставился на того божка, так и смотрел не мигая весь вечер. И не дышал. Потом спросил нерешительно:
— А может, в Африке есть другие картинки, чтоб зайчик там или белочка?
И Света упрятала божка в ящик стола.
В другой раз Игорь приволок кокосовый орех и пепельницу — здоровенный череп в жутком оскале.
— Ты мне ребят заиками сделаешь! — возмутилась Света.
Игоря чуть не выгнала, хорошо, что Женя вступился.
Перепугав детей, довольный собою гость принимался за взрослых. Его Африка, как Париж, стоила мессы. Чего только с ним не случалось! Были в его рассказах непроходимые джунгли, смертоносные мухи цеце, огромные жирные крокодилы, москиты — злые, вредные, страшно умные, — была охота на тигра, наводящего ужас на жителей деревень, и если бы не советский человек Игорь…
— Да ты вроде в колледже работал, в городе? — мирно вставлял реплику Женя, потягивая джин с тоником, личный подарок от старого друга.
— Постой, не мешай, — смеялась Света. — Давай, Игорь, дальше — про ритуальные пляски…
— Светка, он же все врет! — хохотал Женя. — Какие пляски? Разве что на концерт сбегал, в культурный центр.
— Ничего подобного, — с достоинством сопротивлялся Игорь. — Не веришь — дуй в Танзанию, найди моего друга, старого колдуна, он все подтвердит. Хочешь, напишу, как зовут? Имя у него длинное, не запомнишь.
Так дурачились они и болтали, Игорь показывал слайды и фотографии и уж потом, уходя, спрашивал о Даше — хмуро и нехотя, будто сердит был на нее до сих пор. Он однажды даже плакал у Светы: «Дарья мне жизнь испортила!»— это после второго развода. Был, правда, пьян вусмерть, но плакал по-настоящему. Света клялась о случае том никому не рассказывать, Женьке клялась и божилась, но Даше конечно же рассказала.
— Здрасте, я, значит, виновата, так и будет всю жизнь все на меня валить! Да у него просто хобби такое — жениться! — возмутилась Даша, но в душе немножко была довольна…
— Так вот, Дарья, — спешила договорить Света, — женился наш Игорь на девице двадцати двух лет — заметь, возраст выложил сразу! Теперь, небось, и тебя в состоянии повидать. Вот она, страшная мужская месть: могут начать все сначала. Захотят — женятся на наших детях, и это не смешно и не стыдно и, в общем, нормально. А если мы заарканим, например, в сорок лет юнца, то смешно, и стыдно, и патология…
